Я открываю рот и заставляю губы двигаться.
— Келли...
Моя мать появляется около меня. Ее глаза холоднее, чем я ожидал, а губы сжимаются в тонкую линию.
— Ты хоть понимаешь через что заставляешь пройти семью? Что с тобой не так? Тебе не дорога твоя жизнь?
Я гляжу на доктора и медсестер около моей кровати и осознаю, что это не страх, а жалость и раздражение.
— Что... — Мое горло сухое, как песок, и я заставляю мышцы горла двигаться, сглатывая несколько раз. — Что случилось?
Начинаю вспоминать: кровь, насилие, боль... желание, чтобы все это закончилось.
Мама кладет руки рядом с моей головой и наклоняется ко мне.
— Я думала с этой проблемой покончено. Думала, ты перестал это делать.
Слегка наклоняю в сторону голову и смотрю на свои руки. Мои запястья перемотаны, кожа бледная с выступающими голубыми венами. Капельница прикреплена к тыльной стороне руки и зажим на конце пальца. Я помню. Все.
Наши взгляды пересекаются.
— Где отец?
Ее глаза сужаются, и голос понижается, когда она наклоняется еще ближе.
— Уехал в командировку.
Я изумленно смотрю на нее. Она ничего не предпринимала против насилия, когда я рос, хотя в каком-то роде надеялся, что может быть это заставит ее избавиться от всех секретов и от потребности защищать его.
— Он в командировке? — спрашиваю медленно.
Мужчина в белом халате с ручкой в кармане, в очках, и седыми волосами говорит что-то матери и выходит из комнаты, неся планшетку. Медсестра подходит к пиликающей машине, около кровати, и начинает записывать результаты в моей карте.
Мама наклоняется еще ближе, отбрасывая тень на меня, и шепча низким голосом, который несет в себе много предупреждений.
— Твой отец никуда не поехал. Доктор знает, что ты режешь себя, и весь город знает, что ты избил Калеба. Сейчас ты не в самом лучшем положении и будешь в еще худшем, если впутаешь сюда отца.
Она отклоняется немного назад, и впервые я осознаю, какие у нее большие зрачки. Из-за них едва видно цвет радужки, за исключением тоненькой полоски. Она выглядит одержимой, может быть дьяволом, или моим отцом, в любом случае это одно и тоже.
— Ты будешь в порядке, — говорит она. — Все повреждения не смертельны. Но ты потерял много крови, и тебе сделали переливание.
Упираясь руками в кровать, пытаюсь сесть, но мое тело тяжелое, и конечности ослабели.
— Как долго я был в отключке?
— Несколько дней. Врачи говорят это нормально. — Она начинает подтыкать одеяло вокруг меня, как будто бы я внезапно стал ее ребенком. — О чем они волновались больше, так это то, почему ты режешь себя.
Я мог бы прокричать всему миру, что это не только моих рук дело. Что мой отец так же виноват, что он и я – вдвоем травмируем меня. Но, когда я осматриваю комнату, понимаю, что здесь нет ни одного, кого заботило бы это. Я одинок. И режу сам себя. Тогда, на одну долю секунды, я понадеялся, что это мог бы быть мой конец. Вся эта боль, ненависть, чувство ничтожности, наконец, после девятнадцати лет, закончатся.
Она гладит мою ногу.
— Ладно, я вернусь завтра.
Ничего не отвечаю. Просто отворачиваюсь и закрываю глаза и рот, позволяя себе провалиться в спасительную темноту, из которой я выплыл. Потому что сейчас, это лучше, чем быть в свете.
Келли
Я много времени уделяю ведению дневника. Это своего рода терапия для меня. Сейчас глубокая ночь, но я не сплю, с ужасом ожидая завтрашнего возвращения на кампус без Кайдена. Как можно просто оставить его, сбежать, забыть? Все твердят, что я должна, будто это так просто, как подобрать наряд. Хотя я никогда не умела выбирать себе одежду.
Я в комнате над гаражом, одна, прячусь в тишине, компанию мне составляют лишь ручка и дневник. Вздохнув, смотрю на Луну, моя рука движется по бумаге практически неосознанно.
Как ни пытаюсь, не могу выкинуть ту картину из головы. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу Кайдена, лежащего на полу. Кровь покрывает его тело, пол, трещины в кафельной плитке, а вокруг ножи. Он сломлен, в крови, разбит на мелкие осколки. Возможно, кто-то считает, что ему уже не помочь. Но я не могу так думать.
Когда-то я сама была разбита на осколки, уничтожена чужими руками, но сейчас чувствую, что начинаю вновь обретать целостность. По крайней мере, мне так казалось. Но когда увидела Кайдена на полу, почувствовала, словно часть меня снова раскололась. Еще больше сокрушили слова его матери, когда она сказала, что он сам это сделал. Кайден сам себя порезал, и возможно, делал так годами.
Я этому не верю.
Не могу поверить. Особенно зная его отца.
Просто не могу.
Моя рука останавливается, и я жду продолжения. Но, похоже, я написала все, что нужно. Ложусь на кровать и смотрю на Луну, размышляя – как продолжать жить дальше, если все, что мне дорого – неподвижно.
~ ~ ~
— Сотри эту печальную мину со своего лица, Мисси, — Сет держит меня за руку, когда мы идем по территории кампуса. На улице холодно. Дождь моросит из угрюмых туч, тротуар покрыт мутными лужами. С крыш исторических зданий университета едва ли не реки стекают. Подошвы кроссовок скользят по мокрой траве, мерзкая погода под стать моему настроению. Люди бегут домой или на занятия, и мне хочется закричать: «остановитесь, подождите, пока мир догонит!»
— Я пытаюсь, — отвечаю ему, но хмурое выражение не исчезает. Оно не сходит с моего лица с того момента, как я нашла Кайдена чуть более двух недель назад. Воспоминания о том дне ранят мой разум и сердце, словно осколки стекла. Я знаю, отчасти это моя вина. Я позволила Кайдену узнать о Калебе. Даже толком не попыталась все отрицать, когда он спросил. Какая-то часть меня хотела, чтобы он узнал, и была рада, когда Люк рассказал, что Кайден избил Калеба.